«Фолкнер» Мэри Шелли: читаем отрывок из викторианского романа
. Книга от автора «Франкенштейна» издана на русском языке впервыеПоздний роман Мэри Шелли «Фолкнер» впервые переведен на русский язык
7 ноября в «Подписных изданиях» вышел роман «Фолкнер» — позднее произведение Мэри Шелли, известной по «Франкенштейну». Книга впервые переведена на русский язык — Юлией Змеевой, имеет аудиоверсию, озвученную актрисой театра «Мастерская Брусникина» Мариной Калецкой.
Главный герой романа — Руперт Фолкнер, капитан кавалерии, — переживает чувство вины за ошибку прошлого и оказывается на грани самоубийства. Но встреча с шестилетней сиротой Элизабет уводит его от этого фатального решения. Фолкнер берет девочку под свою опеку и находит новую цель в жизни. Спустя годы повзрослевшая Элизабет влюбляется в аристократа Джерарда Невилла, фрустрированного, как и ее опекун. Тайна, связывающая двух мужчин, раскрывается, и Элизабет вынуждена совершить тяжелый нравственный выбор, от которого зависят судьбы всех троих.
Этот викторианский роман (он вышел в 1837 году), разительно отличающийся от готического «Франкенштейна», Мэри Шелли называла лучшим из своих произведений.
Предлагаем ознакомиться с отрывком из «Фолкнера»: пятая глава посвящена детству Элизабет, прошедшему в путешествиях с Рупертом по Европе с заездом в Российскую империю, а также их отцовско-дочерним взаимоотношениям.
- В электронном и аудиоформатах роман доступен в «Яндекс Книгах» и продолжает совместную серию с «Подписными изданиями» — «Переводы Яндекс Книг».
Путешественники ненадолго остановились в Париже. Тут, в соответствии с планом запутать следы, Фолкнер оформил несколько денежных переводов. Разложив перед собой карту Европы, он начертил на ней карандашом на первый взгляд бессистемный, но на самом деле продуманный маршрут. Париж, Гамбург, Стокгольм, Санкт-Петербург, Москва, Одесса, Константинополь, Венгрия и, наконец, Вена. Как много миль! В путешествии он наконец станет хозяином своей души и не будет бояться посторонних взглядов; никто не задаст ему коварных вопросов. Он будет смело смотреть в лицо каждому встречному, и никто не распознает в нем преступника.
Брать маленькую девочку в такой извилистый и долгий путь было безумием, но именно ее присутствие пролило золотые лучи на этот бескрайний проект. Он не мог отправиться в путешествие в одиночку, сопровождаемый лишь памятью и совестью. Увы, он не принадлежал к тем людям, в ком ясный взгляд и добрая улыбка мгновенно пробуждают огонек; да, этот огонь быстро сгорает, но греет и веселит, пока теплится, и не причиняет вреда. Он не отличался непринужденностью духа, помогающей сразу разглядеть хорошее в незнакомых людях и таким образом завести друзей, что отличались бы умом и добротой. То был большой изъян его характера. Он был горд и замкнут.
Его расположение необходимо было завоевать; он сближался с людьми лишь в силу длительной привычки и выбирал только тех, кто соответствовал его придирчивому вкусу и с кем он мог бы свободно делиться своими фантазиями; в противном случае он был молчалив и погружен в себя. Всю жизнь он лелеял тайную пламенную страсть, в сравнении с которой все казалось пресным; с годами любовные надежды сменились гложущей болью раскаяния, но все же сердце его до сих пор ими питалось, и если сердцу ничего было не мило, а сила привязанности не заставляла его выйти из своей раковины, он чувствовал себя несчастным.
Представляя, как он прибывает в гостиницу, где его никто не ждет, бродит по незнакомым улицам и городам безо всякого стимула, интереса и любопытства, в одиночку преодолевает огромные отрезки пути — бессмысленное действие для большинства и тягостное для него самого, — он понимал, что будет невыносимо. Другое дело — путешествовать вместе с Элизабет; ее улыбки и нежность, осознание, что он нужен ей, вдохнули жизнь в его замысел. Он полюбил этого ангела невинности и чувствовал, что девочка тоже его любит; это вызывало у него благоговейный восторг.
Тем временем Элизабет росла и становилась существом с интеллектом и предпочтениями, надеждами, страхами и привязанностями, и все они были ее собственными, однако она во всем ориентировалась на него, так как он был центром ее мира, без него она не смогла бы прожить и всецело ему принадлежала — не как утраченная любовь его юности, что была с ним лишь в воображении, но мыслями и чувствами навек.
Он планировал организовать путешествие таким образом, чтобы не переутомить девочку и не навредить ее здоровью. Его не заботило, сколько времени на это уйдет; возможно, годы, но сколько, он точно не знал. Зимой, когда переезды становились затруднительными, он планировал останавливаться в крупных городах, купающихся в роскоши. Летнюю жару — пережидать на какой-нибудь вилле, где особенности климата не казались бы такими неприятными. Он мог бы по несколько месяцев проводить в любом месте, если бы ему захотелось, но его дом был рядом с Элизабет в их дорожном экипаже.
Он рассудил, что постоянное передвижение с места на место собьет с толку любого преследователя, а переменчивый образ жизни, мелкие заботы и мимолетные удовольствия бродячего существования займут его ум и не дадут разгореться страстям, которые уже повлекли за собой гибель одной жертвы и заставили его ненавидеть себя до скончания дней.
«Я выбрал жизнь, — думал он, — и потому должен спланировать ее. Я должен изобрести метод, благодаря которому буду проживать каждый день от начала до конца, имея на это определенный запас терпения. Каждый день у меня будет одна задача; пока я занят ее выполнением, я не буду думать ни о прошлом, ни о будущем; так дни будут складываться в недели, недели в месяцы, а месяцы в годы, и я состарюсь, путешествуя по Европе».
Дав себе это обещание, он с готовностью начал путешествие и осуществил его в полном соответствии с планом; небольшие изменения маршрута, внесенные позже из соображений удобства или предпочтений, скорее продолжали первоначальный замысел, чем нарушали его.
Фолкнер не принадлежал к людям, о которых можно сказать: «Это совсем обычный человек». В нем бушевали дикие, неистовые страсти, однако натура его притом была чрезвычайно чувствительной, милосердной и щедрой. В детстве из-за своего бурного нрава и склонности гневаться по пустякам он был несчастен. Общение с себе подобными и осознание, что равные ему достойны уважительного обращения, а слабые — справедливости, умерили его пыл, и все же при любом нарушении планов или при виде несправедливого обращения с окружающими у него вскипала кровь, и он с большим трудом научился скрывать внешние проявления презрения и негодования.
Чтобы усмирить свою горячность, он пытался обуздать воображение и культивировать логику; ему казалось, что это ему удается, хотя на самом деле он терпел полную неудачу. Теперь на его попечении находилась сиротка, которую он увез от кровных родственников, от уклада и обычаев родной страны, от школьной дисциплины и общества представительниц ее пола, и не будь Элизабет такой, какая она была, — натурой, в которую никакие обстоятельства не в силах внести дисгармонию, — этот эксперимент мог бы закончиться плачевно.
И все же он искренне надеялся, что путешествие его осчастливит. Преодолевая большие расстояния с огромной быстротой, лишенный общения с кем-либо, кроме Элизабет, которая с каждым днем все больше очаровывала его мягкостью своего нрава, он почти забыл о черве, глодавшем его душу, и, чувствуя себя свободным, решил, что счастлив. Увы, это было не так; он перешел роковой Рубикон совести, отделяющий невинную жертву от преступника, и, хотя порой удавалось приглушить остроту чувств, как и отсрочить неизбежное наказание — последствие вины, — на его душе по-прежнему лежал груз и лишал его жизнь всякой радости, а его попытки получать удовольствие больше напоминали эксперименты врача, пытающегося смягчить симптомы болезни, чем яркие ощущения здорового человека.
Но потом он стал думать не о себе и существовать не ради себя, а ради излучающего счастье создания, находившегося рядом с ним. Жизнерадостность была преизобильна.
Элизабет напоминала поникший в холоде экзотический саженец, который недавно срезали и в начале теплой южной весны вернули в родной климат. На благодатном воздухе молодые нежные листочки раскрылись, средь листвы показались цветы, а вскоре можно ждать появления сладких плодов. Она привязалась к своему благодетелю не только из-за его доброты; это теплое чувство во многом сложилось благодаря их необычному образу жизни.
Поселись они в одном месте, в стране, городе или цивилизованном государстве, Элизабет виделась бы со своим опекуном в определенные часы, иногда гуляла бы с ним или играла рядом в саду; у них были бы разные цели и занятия и мало общего. Теперь же они никогда не разлучались и сидели рядом в дорожном экипаже; вместе приезжали в новое место и вместе его покидали, и в каждом городе посещали достопримечательности.
Все радости и неприятности путешествия они делили поровну, и каждая превратность усиливала в ней доверие к нему, а в нем — желание ее защищать; а бывало, они менялись местами, и, несмотря на юный возраст, она успокаивала его нетерпение, а ее веселый голосок и улыбающееся личико избавляли его от раздражительности. Элизабет явственно ощущала скреплявшую их нить. Порой ночь заставала их в дороге; бывало, на пути у них разливалась река, попадалась плохая гостиница, где они вместе терпели неудобства, или вовсе приходилось ночевать в карете.
Дрожащая от страха или измученная усталостью Элизабет всегда находила в приемном родителе опору, приют и защиту. Когда она подбиралась к нему ближе и он сжимал ее маленькую ручку в своей ладони или нес девочку на руках, она ничего не боялась, ведь он был рядом. Если на море поднимался шторм, он загораживал ее от свирепого ветра и нередко сам подставлял лицо непогоде, лишь бы укрыть ее и спасти от дождя и холода. Он всегда был готов ей помочь, и помощь эта словно исходила от высшего существа, способного уберечь ее от вреда и вдохнуть в нее мужество. На других детей подобные обстоятельства, возможно, не произвели бы впечатления, но душевные струны Элизабет были столь чувствительны и деликатны, что реагировали на малейшие изменения гармонии.
Она не забыла время, когда, всеми брошенная, ходила едва ли не в лохмотьях, слышала лишь брань да упреки и одна прокрадывалась по берегу к могиле матери. Случись буря, никто не укрыл бы ее и не унял ее страхи. Она вспоминала маленькие неприятности, что иногда с ней приключались и казались страшными опасностями. Некому было спасти ее от бед и спрятать в безопасном месте.
Однажды на церковном дворе ее застигла гроза; она поспешила домой, поскользнулась, пытаясь спуститься с утеса по мокрой тропинке, испугалась, снова вскарабкалась наверх и пошла по дороге. Там она заблудилась; сгустились сумерки; промокшая, уставшая, дрожащая от холода и страха, она пришла домой, но вместо приветствия ее отругали, хоть и не со зла, но громко, грубо и обидно.
Какой же контраст с этой прошлой жизнью составляло ее нынешнее существование! Ее защитник предугадывал любое ее желание и читал ее мысли, был вечно бдителен и готов помочь, и все его старания сопровождались нежностью, добротой и даже уважением, на которые была щедра его пылкая и благородная душа. Так в детском сердце постепенно родилась благодарность, предвестница чувства морального долга, которому предстояло развиться в последующие годы. С каждым часом ее любовь к нему крепла, привычка взращивала верность и привязанность, которую никакие обстоятельства не смогли бы поколебать.
Однако их соединяла не только его доброта. Элизабет почувствовала его печаль и пыталась развеять уныние. Порой его неистовый нрав обрушивался на других людей, но Элизабет не пугалась, а лишь жалела; если же ей казалось, что его гнев несправедлив, она заступалась за обиженного и лаской побуждала своего покровителя опомниться. Она рано усвоила, что имеет над ним власть, и из-за этого любила его еще сильнее. Таким образом между ними существовал постоянный взаимообмен благодеяниями, внимательной заботой, терпением, ласковым сочувствием и благодарностью.
Если вам кажется, что сиротка по возрасту не была способна на такое, не забывайте, что в чрезвычайных обстоятельствах у людей развиваются чрезвычайные способности, а если какое-то свойство пока не проявилось полностью, это не значит, что его нет.
Элизабет не могла выразить цепочку описанных здесь чувств и даже не осознавала, что их испытывает, но все они являлись частью микрокосма растения, пока еще свернувшегося внутри семечка. Порой мы смотрим на зеленую, не сформировавшуюся почку и размышляем, как та становится листом определенной формы и почему лист другого растения не может вырасти на этом темном стебле; а стоит крошечному листочку развернуться, он предстает перед нами во всей своей неповторимости, но вместе с тем сохраняет отличительные признаки вида. Так и Элизабет, хоть и была беспечной и невинной, как все дети, уже проявляла некоторые признаки внутренних качеств: нежность, верность и непоколебимая честность пока дремали в ее сердце, как нераспустившиеся цветы, но обещали раскрыться по мере того, как ее ум наполнялся идеями, а смутные ощущения формировались в окрепшие убеждения.
Опишем, как она менялась с годами. Ей было шесть, когда они покинули Париж, и исполнилось десять, когда после долгих скитаний, преодолев огромные расстояния, они прибыли в Одессу. Элизабет всегда отличало особое сочетание детской игривости и задумчивости, и, даже повзрослев, она его сохранила. Ей нравилось то, что обычно любят дети намного младше, — гоняться за бабочками, собирать цветы, играть с любимыми животными и с интересом слушать волшебные сказки о самых невероятных приключениях; и вместе с тем она замечала все перемены в том, кого называла своим отцом, подстраивалась под его мрачное или разговорчивое настроение, обнимала его, когда ей казалось, что он раздражен, и старалась скрывать дискомфорт, так как его сильно расстраивало, если она уставала или вынуждена была мокнуть и мерзнуть в непогоду.
В Санкт-Петербурге он заболел, и она ни на минуту от него не отходила; вспомнив смерть своих родителей, она чахла от горя и страха. В другой раз, в российской глубинке, она заболела корью. Они были вынуждены остановиться в убогой хибаре; он ухаживал за ней, но, несмотря на все его усилия, без вмешательства врача ее жизнь была под угрозой, и в этих скверных условиях поправлялась она долго и трудно. Ее прекрасные глаза потускнели, маленькая головка безжизненно поникла. Но даже родная мать не пеклась бы о ней так усердно, как Фолкнер, и после она еще долго вспоминала, как ночью он сидел у ее кровати, подносил питье, разглаживал подушку, а когда ей немного полегчало, взял ее на руки и отнес в тенистую рощу, чтобы она подышала свежим воздухом, но при этом не переутомилась.
Эти события никогда не забывались, они составляли красоту и радость их жизни, неотъемлемые, как неотъемлемы от розы ее цвет и аромат. Фолкнер подчас испытывал угрызения совести оттого, что позволял себе наслаждаться присутствием девочки, зато ее восторженное и трепетное обожание к нему не знало границ, и она наслаждалась этим необъятным изобилием.
